Умер мой давний друг. Виталий. Ушел тихо, буднично, незаметно. Такова диалектика: живешь неброско – умрешь незаметно. Если б его не стало, когда он был спецкором самой тиражной в Союзе газеты, – некрологи, венки, торжественные церемонии. Если б он покинул бренный мир с поста автора сатирических проектов, – пронзительные тосты ярких коллег, соболезнования власти...

Но было скромное посткарьерное бытие, небольшой круг знакомых, приглушенное творчество – все то, что он сам называл «внутренней эмиграцией». Говорить по-русски во Львове можно... но проблемно. Повезло даже издать (за свои деньги) честную, правдивую, пространную книгу об отце – героическом фронтовике, бесшабашном пилоте, асе-истребителе. Но кто ж возьмется за её распространение в этом городе, если со стариков-ветеранов на праздниках срывают советские ордена?

Хотя Виталий мне говорил, что книга долго держала его на плаву. Ему повезло записать многие часы пленок с рассказами отца. Он месяцами расшифровывал, переносил на бумагу эти рассказы и жил в том мире воздушных атак, запредельных виражей, товарищеского доверия, фронтовой дружбы и всеохватывающего чувства победы. А за окном был другой мир – запредельных политических виражей, вражды, доносов, всеобщего недоверия и всеохватывающего чувства страха и поражения.

Такое дикое раздвоение, наверное, и называется «внутренней эмиграцией» – предтечей смерти... Когда-то я увлекался мировоззренческими идеями Михаила Туган-Барановского. Понимал, что маститый теоретик кооперативной экономики не лучший философ, но его наивная вера во «все хорошее», во все «человеческое» тогда завораживала. Грела душу его концепция равновеликости отдельного человека и всей Вселенной. Мол, человек – бесконечен и Вселенная бесконечна. А бесконечности – равнозначны! И возникала подспудная гордость: я – Вселенная!

Правда, сбивал высокий пафос желчный Антоша Чехонте, которого я тогда тоже относил к философам. Тот говаривал типа все человеки достойны литературы, только один – короткого рассказа, а другой – толстого романа. Думаю, что оба мыслителя правы по-своему.

А с Виталием мы, как могли, создавали и свою Вселенную, и свои рассказы. Мы пришли работать в газету в один день. Он – из горотдела милиции, я – из Института кибернетики. Было что рассказать друг другу. Засиживались в отделе за полночь, пока не заканчивался портвейн или «Солнцедар». Виталик рассказывал, как получить о человеке правдивую информацию с помощью обычной толстой и тяжелой телефонной книги или чулка с песком, засунутым в валенок. Я, нарушая подписку о неразглашении, бубнил о неудавшейся попытке перевести угасавшего гения кибернетики академика Глушкова из биологического в машинное состояние. Не успевал он чуть-чуть по жизни доработать концепты мобильной связи, электронной экономики и гиперзвукового оружия. И наш отдел, который не справился с реинкарнацией, распустили. Может, где-то и есть пленки, где между бульканьем жидкости в стакан различимы фразы: «Я его х..якс валенком по голове, и он мне все адреса катранов и блатхат», «Мы социометрически взломали архетипы его генофонда и кодексы креатива и поняли, что это все х..ня – маета. Личность до конца не расшифровывается...»

Так вот вместе и писали свою историю на фоне эпохи. Виталий описывал быт райотделов и вытрезвителей, которые потом превратились в «улицу разбитых фонарей» и бичевал «отдельные недостатки». Я же парил в эфире науки и культуры. Строчил репортажи об академических конференциях и прорывных НИИ. Наверное, мы дополняли друг друга и поэтому были взаимно интересны. Только на практике, я никого не мог завести за руку в волшебный мир культуры. А Виталик каждую неделю кого-то из наших коллег за руку выводил из брутального вытрезвителя. Без фиксации в дежурной книге. (Тогда попасть в эту книгу было равносильно потере журналистской карьеры…)

Много позже мы встретились на его дне рождения. Он прислал странное приглашение: понятно – время, но вот локация – третья лавочка от фонтана на майдане. Решил, что розыгрыш, но пришел. Это был еще допереворотный уютный майдан, без ауры крови, боли и копоти шин. На лавочке действительно на расстеленных газетах и салфетках густо лежали домашние соленья, круги духовитой колбасы, запеченный до корочки кролик и батарея запотевшей водки. Понеслось. Выпили всю – гостей было с десяток. Запомнил собственный тост. Я благодарил именинника за то, что в нашей обшей молодости куча людей и структур учили меня хорошему и только он один – плохому! Учил ловко обманывать начальство, подделывать командировочные документы, врать в глаза правоохранителям, не верить женщинам и власти, подло бить в пах в уличной драке, выбивать старые долги из самых старых друзей...

И вот все хорошее в жизни не пригодилось, а выжил я благодаря только всему плохому. С днюхой, тебя Виталик!

Потом к нам, подгулявшим, шумным, смешливым, подошел наряд милиции. Долго козыряли, ошалело глядя в набор депутатских и генеральских ксив. Я спросил у Виталия, а почему он собрал нас здесь. Он с пьяной тоской и прозорливостью сказал, что прощаемся с майданом, страной, с как-то устоявшейся жизнью. Сказал, что чует, как в стране сгущается ненависть к себе, соседям, прошлому и будущему. Чтоб так не жить! Уехал домой во Львов, написал там книгу об отце-фронтовике. Тем самым выполнил, наверное, свою личную миссию и умер.

В классической литературе есть бесконечно грустная фраза: «Если любую историю рассказать до конца, она заканчивается смертью». Но в классической космологии есть глобально оптимистический вывод: Вселенные не только умирают, но и рождаются. Жаль, что я литератор, а не астроном.

Р. Дервиш,

специально для alternatio.org