Альтернатива

Есть сюжеты и образы, которые называются вечными. Они не зависят от времени и момента. Есть сюжеты и образы, которые называются универсальными. Они не зависят от пространства и места. А есть сюжеты и образы, которые называются архетипическими. Или характерными. Они помогают понять как раз место и момент — но именно потому, что они уходят корнями в другой момент и, может быть, другое место.

Территория бывшей УССР полна тенями и духами тех, кто когда-то был глашатаем таких сюжетов. Ильф и Петров, Булгаков и Бабель, Островский и Макаренко, Нечуй-Левицкий и Старицкий… Но самым, пожалуй, мистичным, проницательным, необъяснимым из них является Николай Васильевич Гоголь. Тот самый, которого некоторые ревизионисты от истории уже записали в «великие украинские писатели Mykola Hohol».

Гоголь, который сурово поставил вечный вопрос про ляхов и их помощь.

Гоголь, который блестяще проанализировал механику малороссийской истерии и конфликтов на примере двух Иванов — на тот момент ещё помнящих своё родство.

Гоголь, который великолепно показал хуторянство и бюрократию, провинциализм и селючество. И который при этом не отделял украинскую ночь от русской силы.

И самая мистичная картина Гоголя — это, конечно же, «Вий». Мистика этой вещи такова, что даже тотально атеистичный СССР не мог сдержать напор непонятного и загадочного при экранизации этой небольшой повести.

Но самое мистичное в этой повести в том, что этот «первый хоррор Советского Союза» на самом деле страшен и ужасен вовсе не тем, на что обычно обращают внимание. А чем же тогда?

Хотя нет, на самом деле самое мистичное в этой повести то, какими красками заиграла её экранизация в последнее время. И почему, собственно, эти семьдесят минут экранного времени стоит ещё раз впитать в себя. Какими же и почему же, собственно?

Люди страшнее и хуже нечисти

При рассказах об этом фильме всегда концентрируются на полётах гроба, на работе гримёров, на мистических совпадениях и «страшных историях» вокруг и по поводу съёмок.

А ведь страшно-то другое. Страшен мир, который там описан. И страшно то, что спустя два века на этой территории мир сей никуда не ушёл. И глядя на 2023 год сквозь милосердный и наивный экран советского кинематографа, мы лишний раз подмечаем и задумываемся над этими неизменностями и постоянствами.

Страшны мирные и добрые обыватели, которыми пропитан и наполнен этот фильм. Те самые обыватели, которые превращают «Вия» в малороссийский вариант «Визита старой дамы». Неожиданно, правда?

А ведь произведения-то сюжетно гомотетичны. Масса людей с ледяным спокойствием обрекает одного из себя на смерть, считая происходящее неизбежным и даже необходимым. И знает об этом. Вот о чём не только «Визит старой дамы», но и «Вий». И вот что самое страшное. Вот где ад — это те самые другие люди вокруг.

Это то самое ледяное спокойствие, которое сейчас замораживает и вымораживает любой протест и любые мысли о сопротивлении произволу «украинских военкомов»; то самое ледяное спокойствие, с которым население бывшей УССР встретило события последних девяти лет. Не всё население и не все события, конечно — но что такое для трёх–четырёх десятков миллионов человек считанные десятки, может, сотни протестов? И даже десятки тысяч несогласных?

Не об этом ли «Вий» — не о морозном ли равнодушии киевлян, наблюдавших в январе-феврале 2014 года, как зверьё, подготовленное в «техкемпах» и вооружённое железом, вытащенным из разграбленных западноукраинских управлений СБУ, убивало не имеющих приказа отвечать в полную силу «вэвэшников» и «беркутовцев»?

Не об этом ли «Вий» — не о могильном ли молчании огромной части Одессы тягучими жгучими днями второго, третьего, четвёртого мая 2014 года?

Не об этом ли «Вий» — не о безучастно-презрительном ли игнорировании мещанами Львова, Днепропетровска, Ужгорода, Харькова, Тернополя, Полтавы, Ровно, Сум многолетних обстрелов собственных бывших сограждан в Донецке и Луганске?

И вот сейчас это равнодушие, эта отрешённая бесчувственность возвращается бумерангом в том числе к тем, кто вынужден скрываться от мобилизации; к тем, кто лихорадочно ищет новую работу или новое место жительство; к тем, кто продаёт нехитрый скарб, чтобы накопить 7–9 тысяч долларов, чтобы заиметь шанс (не гарантию!) выскочить на границе.

Безмятежность глухоты

Присмотритесь к прохладно-любопытствующим лицам сельских обывателей и обывательниц в «Вие», которые знают, что панночка была ведьмой; которые знают, что нечистая сила имеет свойство умерщвлять человека; которые понимают, что перед ними — смертник; и которые обходятся универсальной, самооправдывающей, лениво-хладнокровной фразой «Такова его судьба».

Вслушайтесь, как эта фраза одинаково звучит эмоционально-женскими голосами крестьянок и оптимистично-жизнерадостными голосами бурсаков в конце фильма.

Вдумайтесь: ведь за этой фразой — айсберги безмятежной отстранённости от судьбы другого человека. За ней — нежелание соприкоснуться с проблемами, которые до поры до времени находятся «где-то там».

И сейчас можно сколько угодно удивляться и возмущаться поведению «украинских военкомов», «украинских волонтёров», «украинских пограничников», но нельзя не понимать прототипы, архетипы и первообразы такого поведения.

Ведь элементарная человечность, простейший гуманизм заставляют предположить любого постороннего наблюдателя, что на полумиллионе-то квадратных километров территории с пятью тысячами километров границ должен был найтись местный Георгий Синяков, местный Оскар Шиндлер (мы знаем, насколько лжив этот фильм, сейчас не об этом), местный Николай Пыжевич.

Мы читаем истории пограничников-коррупционеров; мы находим сообщения об аресте жуликов, подделывающих электронные реестры «имеющих право» (а не тварей дрожащих!) выезжать за границу; мы видим случаи взяточников-«волонтёров» и врачей, которые пользуются своим положением для извлечения прибыли. Но всё это делается за деньги, и немалые по украинским меркам.

Однако нет (или об этом не сообщали?) и уж точно не видно массового движения по спасению мужской части населения бывшей УССР — а вместе с тем и самой этой территории. Эта безмятежность глухоты поражает и удивляет — пока ты не сталкиваешься с цинично-отчуждённым «Така его судьба, видимо» в «Вие».

Авраамы с Исааками и без ангелов господних

Однако есть и следующий уровень дна и ада. Предательство соседей, коллег, знакомых даже неожиданным назвать не получается; оно в условиях размолотости общества в фарш практически неизбежно — в конце концов, мы об этом совсем недавно уже говорили.

Неожиданное в том, что состоялось немыслимое даже в самом страшном концлагере. Взрослые предали и бросили детей. Эрш Хенрик Гольдшмидт подумать не мог о подобном.

Ведь в трагедии Хомы Брута виновны в конечном итоге двое. Нет, не фантасмагорическая панночка — она, в конце концов, предстаёт стихийной силой, которая, вероятно, не может контролировать ни свою демоничность, ни её последствия. И не Вий — он есть всего лишь логичный итог той эволюции, которую мы наблюдаем три ночи подряд.

Эти двое — это ректор киевской бурсы и сотник-отец панночки. Взрослые. Двое единственных взрослых. Со статусом, рычагами власти, возможностью решать.

Ректор бурсы, призванный и человеческим долгом, и корпоративной честью, и академическими сантиментами защищать собственных учеников, сдаёт собственного ученика на поругание. Он отклоняет слабую попытку защититься несоответствием профиля (философ — не богослов и не священник), он угрожает и становится на сторону будущих убийц. Прекрасно понимая на самом деле странность и неправомочность «запроса» выслать ученика в неблизкий свет для обрядового действия.

Отец панночки — безусловно, обладающий к третьему дню событий если не полным знанием, то как минимум смутными подозрениями, что с его доченькой что-то не то и не так — прикрываясь ханжеской маской религиозности, откровенно выносит приговор седоголовому уже юноше. Ставя его при этом в шпагат между огромным денежным вознаграждением и физическим наказанием. Тут даже не будем обсуждать законность последнего — в конце концов, не в 2023 году обсуждать законность наказаний, в том числе физических. И можно не упоминать безответственно-пошлое «ну… верно, уже недаром так назначено», которым сотник умывает руки.

Тут причудливей иное.

Взрослые приносят в жертву детей. Отец панночки принёс в жертву своему покою духа и мещанскому спокойствию сначала собственную дочь (не уследив ли за её падением, не «заметив» ли её странных склонностей — это уже другой вопрос), а затем и юношу, которого он вообще впервые видит.

Не так ли и устало-ленивым росчерком «врач» в «военно-врачебных комиссиях» украинских «военкоматов» отправляет на смерть юношей и мужчин, которых впервые и в последний раз видит? Не так ли администраторы и управленцы украинских заводов, контор, предприятий, университетов, школ в жертву своему мещанскому спокойствию и жонглируя фразами про «наш гражданский долг» и «это не обсуждается», обрекают на страшные испытания вчерашних коллег и товарищей?

И нет пока что того архангела, который перехватит руку с ножом над телом Исаака.

Пред публикой жестокой — всё на беду, всё на виду

И происходит всё это на глазах у удобно устроившейся в партере публики. Тех, кто снимает произвол военкомов на видео и в лучшем случае выкладывает в интернет или сотрудничает с телеграм-каналами по предупреждению подписчиков о «локациях с ТЦКшниками». Тех, кто «донатит нашим хлопцам». Тех, кто набрал в рот воды — и хорошо если воды.

Тех, кто потом мило сидит в солнечном Киеве и обсуждает погибшего Хому Брута. Тех, кто найдёт два десятка причин его гибели — кроме одной, самой важной: собственной отстранённости, равнодушия, бездействия. Тех, кто видит седину в волосах вышедшего после второй ночи человека, но продолжает его спаивать «горилкой», чтобы накачанного алкоголем и потерявшего чувствительность человека толкнуть на погибель. Тех, кто потом с похвальбой и уверенностью профана размышляет, что уж он-то точно выжил бы — ведь достаточно было перекреститься и плюнуть на самый хвост ведьме. Это ведь так просто!

Вот эта-то публика — один из самых страшных элементов композиции вообще. Нечисть в том же фильме выглядит откровенно забавно и уж точно не ужасающе. А вот чугунно-кувшинные рыла застольных персонажей, которые с оловянной непробиваемостью смотрят сквозь — вот они ужасают куда больше. Вот кто образует непробиваемую стену, загоняющую обречённого на смерть.

Ведь точно так же миллионы наблюдают с большей или меньшей дистанции трагедии десятков и сотен тысяч человек, а скоро и миллионов — и думают не о том, как остановить трагедию, а о том, как бы самому остаться в стороне от неё, а то и попытаться погреть руки. Любой из оставшихся на территории бывшей УССР расскажет не одну историю своих бывших соотечественников, для которых Путин осуществил их главную мечту — выехать в Европу, о чём они сами рассказывают с некоторой долей цинизма. Любой из оставшихся знает с десяток «историй успеха» «волонтёров» и «активистов», которые обзавелись округлыми рожами и объёмными автомобилями за прошедший год.

И пока вся эта публика чувствует себя в безопасности, пока удар нечисти приходится по меньшей части, по тем, кто ощущает себя заложниками или игрушками стихии — происходящая трагедия будет умножаться и разворачиваться. Вот он, очередной урок Гоголя для нас всех: могущество контроля над украинским зомби основывается на том, что это когда-то общество разделено на целую номенклатуру групп, которым брошен небольшой набор дефицитных поводов для склок и драк. Зачем в таком обществе охранники, СС-ваффен, лагерные надзиратели?

Концлагерь руками хиви и капо

Ведь кто мешает сбежать Хоме Бруту, когда его везут на хутор в пятидесяти верстах от Киева? Не его собственные ли соплеменники, сограждане? Всмотритесь в эти лица, ещё секунду тому бывшие сонными и флегматичными, и вдруг ставшие напряжённо-сосредоточенными, как только Хома Брут подходит к дверям малороссийского дилижанса и откидывает штору из мешковины! Не так ли выглядят лица нынешних капо, когда украинские мобилизованные начинают вести себя подозрительно и ищут возможности для спасения?

Кто обеспечивает силовую инфраструктуру смерти Хомы Брута? Не самые ли обычные сельские обыватели, хуторяне, которые и не дают ему бежать перед третьей ночью, и контролируют его перемещения в сторону церкви? Не те ли самые обыватели, которые после его смерти не без удовольствия и не без сознания собственной избранности бахнут чарочку за упокой души невезучего философа? Не те ли самые обыватели, которые скажут: «Не повезло, бывает» — и смахнут из памяти назойливое воспоминание о встревожено-сумасшедшем взгляде встретившегося во вторую ночь с самой смертью и адом? Не те ли самые обыватели, которые потом будут снимать трогательные видосики на могилах «защитников Украины», с подвыванием рассказывая про то, что «они погибли, защищая будущее и независимость нашей страны»?

Кто обеспечивает бесперебойный конвейер в мясорубку? Разве это делают злокозненные американцы, англичане, французы, немцы? Или, что куда более вероятно, за место в этом конвейере (а не в мясорубке) идут интриги и подкупы?

Кто, в конце концов, стирает круг каждый день с пола церкви? Ведь к вечеру каждого следующего дня от святого круга, спасавшего Брута в предыдущую ночь, не остаётся и следа. Нечисть не может к этому кругу даже прикоснуться, как мы знаем. Бруту не до этого круга по истечении ночи. Так кто же уничтожает этот круг? И при этом не удосуживается убрать в церкви, добавить «опорных» для Брута икон, свечей, образов, иных артефактов? Так кто же, в конце концов, задирает цены на «милитари-товары», кто выставляет непомерные таксы на границе при пересечении, кто пускает в торговлю «благотворительную помощь»?

Вот так концлагерь и строится руками самих хиви и капо. Вот так и воплощается в жизнь анекдот, которым злоязыкий и пустобрехствующий интернет пытается замарать русских. Но воплощается он — внезапно! — не в России, а на Украине, вот в чём дело-то. И обратно в котёл ненависти, ада, убийств, обречённости затаскивают не русские пограничники, торгаши, «военкомиссары», работодатели, активисты, администраторы, журналисты, волонтёры, врачи, а на территории УССР.

А что же панночка?

В этой мистерии и машинерии панночка — это всего лишь повод, на самом-то деле. Стихия, которая случайно обрушивается на случайную жертву. Но даже она у Н. Гоголя и А. Птушко выглядит пророчески. Беспощадно профетически для последних тридцати лет существования бывшей УССР.

Судите сами.

Страшная старуха, которая обманывает влюблённого в неё (неважно, папашу или мужчину) обликом юной, но при этом мертвенно-ужасающей девицы.

Ведьма, которая без малейшего повода или основания инициирует конфликт с путником, имеющим несчастье без малейшей агрессии и задних мыслей вступить с ней в контакт.

Ханжа, которая под христианским прикрытием заботы о собственной душе затаскивает на смерть мужчину.

Ослепшая и обезумевшая ненавистница, которая ради своей ненависти (виновницей которой в конечном итоге является она сама) готова привести в своё родное село сколько угодно нечисти вплоть до одной из аватар Прародителя Зла, лишь бы убить объект своей ненависти.

Обманщица, которая выставляет себя жертвой (как же символична в этом смысле кровавая слеза, с которой и начинается, собственно, хоррор-экшн!), по сути будучи убийцей, втягивающей в роковой водоворот других людей.

Властолюбка, которая в своей жизни не прославилась ничем, кроме как желанием ездить на шее других. Не создала ничего, не родила детей, не построила дом и семью, не готовила еду, не творила мысли, не писала картин, не пахала землю...

Достаточно или ещё, чтобы вы окончательно убедились в том, каким провидцем был Николай Васильевич? Не слишком ли много совпадений и буквально точных попаданий в реалии последних десятилетий, чтобы это было случайностью?

Переживёт ли третью ночь?

Да нет тут никаких случайностей. Как нет и «случайных попаданий в метафоры и образы» и в более древних текстах. Просто законы, по которым развиваются и умирают люди и общества, столь же непререкаемы, как законы физики или биологии. И даже если нет строгого инструментария и аппарата их сформулировать, всегда можно ухватить что-то важное в образе, условности, художественном сюжете.

Вот мы и наблюдаем, собственно, реализацию этого сюжета. И третья ночь сейчас пала на бывшую УССР. И если в гоголевском иносказании обречён лишь один, а остальные радостно зубоскалят в солнечном Киеве после его гибели, то в 2023 году всё куда жёстче и страшнее.

Жёстче потому, что предречено. Страшнее потому, что предупреждения звучали — и художественные, и научные, и исторические, и философские, и публицистические.

Но битва 2023 года ведётся не только с панночкой. Иначе эта битва будет обречена на возвращение вновь и вновь. Без победы над ректорами и сотниками, над сельскими обывателями и городскими мещанами, над киевскими зубоскалами и хуторянскими выпивохами, в мирной тени жизни которых таится банальность зла, многие усилия последних месяцев просто пропадут втуне.

Потому что самое страшное — не панночка. Самое страшное — не Вий. Это лишь маленькие и не самые важные атрибуты третьей ночи, на которую обрекают те, кто игнорирует седину ужаса; те, кто угрожают золотыми червонцами и соблазняют канчуками; те, кто обещают пройтись молодым березняком.

Вот с ними-то и ведётся самый тяжкий и жуткий бой — за души людей, за их будущее, за саму жизнь. Жизнь, которая должна быть иной — именно чтобы третья ночь никогда не повторялась.

Андреас-Алекс Кальтенберг,

специально для alternatio.org