Альтернатива

Ровно два года минуло, как ушла из жизни Дорка. Неподражаемая матерщинница, бесстрашный уличный боец, неистовый качок, гениальная художница, возможно, лучший в мире иллюстратор умных книг княжна Доротея. Я узнал о ее кончине из Сети года через полтора после случившегося. Поэтому даже не помянул на первую годовщину. Исправлюсь. А некогда довольно часто общались. Потом, правда, потерялись в пространстве. «Дела, пойми, дела, дела...».

Хотя какие дела? Так, интрижки-делишки... Жизнь, короче. Познакомились «на вернисаже как-то раз». Выступал на открытии фамильной выставки Шемякиных: папа, мама, дочка. Иногда искусство способно на миг собрать даже глубоко распавшуюся семью. Хотя бы в музее. Михаила, пожалуй, главного художника в мире, я знал давно. А вот «дочки-матери» стали для меня невероятным открытием. Доротея и ее мама Ребекка Модлен оказались не менее талантливыми, чем их культовый отец и бывший муж. Да что там не менее. Может, и... Ну да ладно.

Потом приезжал к ним в маленькую квартиру в Афине (они всегда называли город в женском роде и единственном числе). Сиживали на терраске на шестом этаже с видом на Парфенон. Меня всегда обнимал еще один член семьи — микроскопическая столетняя бабушка. (Не отходила ни на шаг и причитала: «Люблю больших русских мужчин».) Пили пряную метаксу, кислую рецину. Закусывали знаменитым бабушкиным яблочным пирогом... С Доркой подружились. Вместе копались на мусорках, где она искала причудливые кусочки металла, обломки старой посуды и мебели, из чего делала невероятные изделия. У нее и пальчики были все в порезах, ожогах от кислоты и паяльника. Пару раз подрались с местной босотой. Она здоровенных отморозков сбивала с ног одним ударом. Шлялись по полузаброшенным тавернам. В одной из них, «У попугая», она научила меня танцевать поминальный сиртаки. (На Балканах в память о погибшем не плачут, а танцуют. Пригодились мне потом эти навыки на югославской войне. К сожалению.) Но главное, она многое рассказала мне о жизни русских творческих гениев в эмиграции. О чем-то я сам догадывался.

Приехал как-то на православное Рождество. (Тогда не стратившие еще греки праздновали в одно время с нами: раздавленные мандарины на январских тротуарах, звон колоколов, мальчики с манишками, девочки с бантами.) А мои девчонки сидели на праздники дома в холоде — не проплатили за отопление — и варили кашку. Кончились деньги. Заказов не было, картины не продавались... В общем, подключили тепло. Накупили закусить и выпить. Пока нагревались батареи, я кутался в шарф, а они, смеясь, рассказывали, как жили на крошечном острове Идра. Это в путеводителях в Греции всегда тепло, а в реале они мерзли на стылых морских ветрах сильнее, чем бюджетные полярники: лежали три дворянские дамы в бесконечные островные ночи в одной постели и грели друг друга своим родственным теплом. Днем там было теплее, особенно Дорке. Она устроилась грузчиком на стойке и носила на горку мешки с цементом — это грело княжну сильнее, чем мама с бабушкой под боком. Да и оплата была нормальной. И сверху видна была роскошная вилла Софи Лорен.

«А че уволилась?» ― спрашивал я. «Да купила на все деньги ослика в помощь, а он сильно пердел. Я это даже греческим ослам не прощаю», ― отвечала неполиткорректная столбовая дворянка...

По ходу я у нее многому научился. Как, например, создать успешный ресторан. Они открыли заведение у Гранд-оперы в Париже с Мариной Влади. Хорошо зарабатывали. Дорка, как и я сам, никогда не верила пословицам, «крылатым фразам», максимам. Я, в частности, начинал с того, что пересмотрел изречение классика «Политика — искусство возможного». Доказал, что политика — наука оптимального. Потом опроверг одного, пусть не классика, а всего лишь президента, в том, что политика — это не мудистика, а логистика... Хотя причем здесь я? Зациклился.

Дорка поставила под сомнение универсальность присказки «На вкус и цвет товарищей нет». На вкус — да. Поэтому не стоило заморачиваться изыском блюд. У них на десерт в ресторане был только бабушкин яблочный пирог. Зато на «цвет» товарищей можно найти. И Дорка завлекала в заведение убойным освещением и умопомрачительным декором.

Еще была музыка. Дорка, выросшая, по ее словам, «на коленях у дяди Вовы Высоцкого», считала музыку «второй правдой» после живописи.

Поэтому хотела даже пригласить еще одного парижского эмигранта — бывшего сверхпопулярного советского певца Эдуарда Хиля. Он играл в соседнем ресторане на ложках «за еду». А у них много еды оставалось... Правда, ее потом выгнали из Франции — избила (за хамство) какого-то сенатора.

Учила еще, как бросить пить: папа Миша с его другом и ее кумиром Высоцким упросили помочь самого Далай-ламу. Кодирования пророка от порока хватило им на целый год... Да, учила не бояться боли, а использовать ее, как «записную книжку»: когда ей наносили обиду, она резала себе прокачанный пресс. Шрамы потом не давали ей всю жизнь забыть об обиде. Гении, что с них возьмешь?

Еще рассказывала, как в коммунальной питерской комнате можно устроить феерический праздник, костюмированный карнавал или грандиозную выставку. Как в пять лет стать признанным художником. Как выразить мир красками, когда не хватает слов... У меня до сих пор висят на стене Доркины картины: непонятные, загадочные и тревожные, как феномен резонанса Шумана. Это зурбагановские улицы, ведущие в никуда, полные угроз и счастья, надежды и отчаяния, явной боли и скрытых смыслов. Рука (израненная, обожженная, мозолистая ладошка) великого мастера... Я постоянно говорил Дорке, что ей надо вернуться в Питер, творить там картины, ну, пить, материться, выйти замуж за Шнура. Говорить наконец по-русски: она свободно знала пять языков, но родной считала не филологическим, а магическим способом описания мира.

Судьба благословила ее дважды — она родилась в Ленинграде аккурат 9 Мая. Как это можно преодолеть? И зачем? Она отвечала, что мама вывезла ее ребенком, но уже востребованным художником. Беда была в том, что в Союзе была куча поклонников, которые понимали ее и хотели приобрести картины, но у них отсутствовали деньги. «А на Западе?» ― допытывался я. «А здесь куча людей, у которых есть деньги, но нет желания купить мои картины. Не понимают меня». И как бы стыдно было возвращаться: столько ругали «совок», а потеряли белые ночи и алые паруса.

Вообще, трогательна судьба постсоветской творческой эмиграции. Как и любой эмиграции в принципе. Это только пропаганда военной Германии натужно пыталась изображать счастливое житие-бытие гастарбайтеров. Ну, как сейчас то же самое делает пропаганда украинская. А чужбина даже для гения — чужбина. Тосковала сильно княжна Доротея. Думаю, что умерла она не от болезни, а от тоски — бесконечной и холодной, как зимние ночи на Идре, где даже нет автомобилей, чтобы искать влажными глазами в темноте отблески фар.

Остаётся танец сиртаки при свечах. Поминальный. Который Дорка танцевала в портовой таверне.

Р. Дервиш,

специально для alternatio.org