Альтернатива

Ни для кого не секрет, что в России (как и в любой другой стране) общество делится на ястребов (которые в детстве в войну не наигрались и мечтают осчастливить человечество, завоевав его) и миротворцев (которые, не отрицая необходимости самозащиты, считают войну крайним и весьма нежелательным случаем, до последнего стараясь её избежать). Собственно, ястребы и миротворцы — относительно небольшие группы активных личностей, ведущих политическую дискуссию на всех уровнях (от кухни до Кремля). Большая часть общества всегда готова присоединиться к той группе, которая даст наибольший результат при минимуме напряжения.

Тем не менее с конца первого десятилетия правления Александра I Россия ведёт практически исключительно оборонительные войны. И хотя герои войн (от полководцев до простых солдат) пользуются народной любовью, сами войны для российской общественности — мероприятие крайне непопулярное. Последняя активно (на всём её протяжении) поддержанная обществом война — русско-турецкая 1877–1878 годов. Здесь совпало братское чувство, требовавшее защитить от уничтожения иноверцами родственных этнически и конфессионально балканских славян, а также подспудное желание реванша за несправедливость крымского поражения 1853–1856 годов.

Турецкая кровь должна была смыть позор великой державы и вернуть России самоуважение, восстановив её в роли арбитра на Балканах. Первое получилось, второе не очень, но интересующий нас в свете данной работы факт заключается в том, что это единственная за двести десять лет (между 1809 и 2021 годами) война, которая могла бы не начаться, если бы не поддержка военного решения российским обществом того времени. Причём даже эта война рассматривалась российской общественностью как оборонительная — направленная на спасение подвергающихся геноциду братских народов. Другой вопрос, насколько геноцидным был геноцид и насколько братскими ― братья, но тогда считали так.

Если страна 200 лет предпочитает вести оборонительные войны, в то время как остальной мир, будто взбесившись, постоянно ищет предлог для нападения друг на друга, значит этому есть некая глубинная причина. Причём её не стоит искать в «русском характере». Этот самый национальный характер не мешал русскому государству вести наступательные войны против Речи Посполитой, Швеции, Турции, Казанского, Астраханского, Сибирского, Крымского ханств. Причём если у литовцев с поляками отбирали исконно русские земли, а стремление к ликвидации Казанского и Крымского ханств можно было обосновать желанием защититься от набегов, то у Швеции, кроме небольшой территории вокруг Санкт-Петербурга, отобрали никогда России не принадлежавшие Прибалтику и Финляндию, у турок — земли в Северном Причерноморье и на Кавказе, никогда не входившие в состав никаких русских государств. Астраханское ханство было завоёвано из-за «подрайской землицы», на которую зарились помещики, составлявшие основу русской военной силы, а Сибирское ханство нанятые Строгановыми ватаги (самой известной и удачливой из которых предводительствовал Ермак Тимофеевич) заняли ради соляных варниц, рыбных и пушных промыслов, то есть сугубо по экономическим соображениям.

Дальнейшее покорение Россией Сибири не носило характера перманентной войны, хоть производилось вооружёнными ватагами (чем-то вроде нынешних ЧВК), а на занятых территориях в первую очередь строились остроги — небольшие крепости, служившие опорными пунктами для дальнейшего продвижения. Относительно мирный характер объясняется малочисленностью и слабостью местных племён, а также взаимовыгодным характером предлагавшегося русскими сотрудничества, когда за небольшой ясак в виде пушнины местные получали защиту и массу новых товаров, которые быстро меняли быт, становились жизненно необходимыми, но производить которые местные не умели.

Поэтому столкновения случались редко, но там, где такая необходимость возникала, Россия, не задумываясь, применяла силу.

Была, разумеется, ещё Кавказская война, длившаяся всю первую половину XIX века, и покорение Средней Азии, состоявшееся в 1860–1880 годах. Но первую рассматривали в контексте противостояния с Турцией — как цепь мятежей, инспирированных турецкой агентурой. А вторую ― как защиту от недружественного британского проникновения в «южное подбрюшье» империи. В Санкт-Петербурге видели угрозу в прорыве Британии к коммуникациям, связывающим центральную Россию с Дальним Востоком. В такой ситуации Британии было бы легко эти коммуникации перерезать, а Россия практически была бы не в состоянии их защитить. Так что и эти конфликты воспринимались российскими властью и обществом как оборонительные, вынужденные необходимостью действия.

Не только российское (позднеимперское) общество, но и советское настолько негативно относилось к наступательной войне, что, несмотря на официально провозглашавшуюся цель — поддержать силами РККА всемирное революционное движение рабочих (что вроде бы предполагало возможность наступательной войны в определённых условиях), советское руководство вступление в восточную Польшу в сентябре 1939 года назвало «Освободительным походом» и мотивировало необходимостью защитить братские западнобелорусский и западноукраинский народы от агрессии германского фашизма в условиях фактического развала польского государства, а финскую войну 1940 года объяснило неспровоцированным нападением белофиннов на СССР. То есть в обоих случаях подчёркивался сугубо оборонительный характер наступательных действий РККА.

Возникает логичный вопрос: почему молодой лейтенант и военный корреспондент британский аристократ Уинстон Черчилль и сотни таких же, как он, в начале ХХ века ехали в Южную Африку, чтобы отличиться при завоевании бурских республик, а такие же русские аристократы и офицеры тогда же отправлялись в ту же Южную Африку, чтобы защитить бурские республики от британских посягательств?

Обращаю внимание, что Россия не имела в Южной Африке никаких интересов и в англо-бурской войне придерживалась нейтралитета. На войну ехали тогдашние ястребы, не навоевавшиеся в детстве, поскольку полагали, что выступают на стороне добра и справедливости. Точно так же не навоевавшиеся добровольцы ездили в Приднестровье, Сербию, на Северный Кавказ в ходе первой атаки Грузии на Абхазию и Южную Осетию. Сейчас это движение ушло под контроль ЧВК, коммерциализировалось и приносит пользу как самим участникам, так и государству Российскому, но тогда это был именно личный порыв людей, считающих, что пистолет куда эффективнее доброго слова.

То есть на протяжении двух столетий русские ястребы чувствуют невостребованность обществом своих идей и едут воевать «за справедливость» по личной инициативе на те войны и на той стороне, которая, по мнению российского общества, справедливо обороняется, заслуживает его сочувствия, но из-за которой Россия как государство при полном одобрении своего народа в чужую драку вмешиваться не будет. Казалось бы, можно и на британской стороне в добровольцы записаться, тем более что по привычкам и стилю поведения британское офицерство куда ближе русским добровольцам, чем неотёсанные буры, но тогда по возвращении российское общество не поймёт такого «героя», отнесётся к нему с презрением, может даже отвергнуть. А вот того, кто воевал за буров, примет с восторгом.

Это даёт нам право сделать вывод, что в течение XIX века в России сложилось представление о справедливой (оборонительной) и несправедливой (захватнической) войнах. Осуждение обществом несправедливой войны и поддержка справедливой были настолько сильными, что и частные лица (добровольцы), и государство должны были с этой реальностью считаться, причём считаться настолько, что она оказывала определяющее влияние на внешнюю и военную политику Российской империи последнего столетия её существования, на политику СССР — весь отведённый ему историей срок, а сейчас определяет внешнюю политику России.

Российского обывателя не интересует, были или не были нарушены международные нормы и договорные обязательства России при присоединении Крыма. Он считает это действие справедливым, и точка. Причём главный аргумент — бескровность проведённой операции: раз не сопротивлялись, значит, сами понимали, что наше дело правое, а их ― нет.

Именно с такой глубинной народной волей, которая не желает даже рассматривать рациональные аргументы (чтобы не быть поколебленной в своей вере), государство не просто вынуждено считаться, оно ей имманентно, ибо такая народная воля является базой, основой, фундаментом государства. Если народ желает завоеваний, а государство к завоеваниям неспособно, народ разорвёт его изнутри. Но если народ алчет мира и готов воевать, только если на него напали, а государство толкает его на завоевания, он мягко утопит такое государство как несоответствующее его потребностям. Классический пример — Муссолини, у которого неплохо получалось, пока он не начал воевать. Тут-то и выяснилось, что итальянцы воевать не желают и войну просто саботируют. Поэтому без германской поддержки Италия проигрывала войну даже Греции, а уж сдача в Северной Африке трёхсоттысячной итальянской армии двадцати тысячам британцев вообще классика жанра.

Очевидно, что подобные переходы целых народов от неограниченной воинственности к взгляду на войну как на зло, которое надо всеми силами избегать, совершающиеся в течение жизни одного поколения, не могут быть объяснены распространением образования, проникновением гуманистических идей и прочих духовных ценностей, превращающих дикого варвара в смиренного философа. Такое возможно только в фантастическом фильме. Тем более невозможно объяснить, почему просвещённая Европа, с которой Россия в XIX веке всё ещё берёт пример, стремится к завоеваниям, а Россия, совсем недавно ни в чём от Европы не отстававшая, на государственном уровне (по инициативе императора Николая II) выдвигает идею конференции по разоружению и по выработке единых правил поведения для всего мирового сообщества. Прошло более ста лет, но Запад до сих пор не воспринял эти идеи, продолжая, даже серьёзно подрастеряв зубы, бредить военной агрессией.

Думаю, что ответ мы получим, если в придачу к России подберём Китай, Японию и Германию.

Китай, на протяжении тысячелетий своего существования вёл преимущественно оборонительные войны. Даже Великая китайская стена — пример попытки защитить границу от нападения извне, а не присоединять новые территории. Иначе стена быстро оказалась бы в глубоком тылу (как это в конце концов и оказалось, но к концу XVII века). И её пришлось бы переносить. Учитывая, что стену построил ещё Цинь Шихуанди в третьем веке до нашей эры, легко представить себе, сколько ещё таких стен пришлось бы построить, если бы две тысячи лет Китай проводил наступательную политику.

Однако китайцы агрессивно воевали только друг с другом, когда империя распадалась и возникало несколько претендентов на её объединение. Императоры же, пытавшиеся проводить агрессивную внешнюю политику после очередного объединения Китая, как правило, плохо кончали. На протяжении всей истории агрессивная внешняя война по большей части отвергалась китайскими политиками. Почему?

Потому, что экономика Китая до середины XIX века, до опиумных войн, по итогам которых Китаю были навязаны неравноправные торговые договоры, обеспечивала постоянный профицит во внешней торговле. Китай много и дорого продавал и мало и дёшево покупал. Начиная со времён Римской империи (когда установилась постоянная торговля Запада и Востока), драгоценные металлы (в основном ценившееся в Китае серебро) уходили на Восток, вплоть до того, что в определённые периоды Запад начинал испытывать дефицит серебра для чеканки монеты.

Вот и подумайте, зачем Срединной империи воевать с варварами, которых она и так считает своими данниками (ибо император — владыка вселенной), если эти варвары сами привозят в империю всё, что надо, и даже больше, чем надо. С учётом «ценовых ножниц» китайцы достаточно справедливо рассматривали свою внешнюю торговою как прибытие варваров с данью, которым в ответ делаются протокольные подарки (долгое время внешняя торговля являлась государственной монополией).

Практика китайских внутренних (гражданских) войн свидетельствует о том, что китайцы далеко не миролюбивы, а достаточно свирепы и концепцию тотальной войны изобрели на пару тысяч лет раньше, чем европейцы. Их внешнее миролюбие обосновано экономическим фактором. Война бессмысленна с точки зрения экономики. Она потребляет больше, чем приносит. Война разоряет государство, а не делает его богаче. Так зачем воевать?

Германию и Японию серьёзно ограничили в возможностях военного строительства после Второй мировой войны. Хоть постепенно большая часть ограничений (носивших преимущественно добровольный характер) были сняты, но иметь ядерное оружие обе страны не могут до сих пор, а значит, в военном плане являются неполноценными по сравнению с пятёркой постоянных членов Совбеза ООН.

В результате обе страны выстраивали модель экономического доминирования, в военном плане положившись на американский зонтик. До последнего времени эта модель себя оправдывала. Долгое время, до конца двадцатого века, Германия и Япония были примером успешности даже среди стран Запада. Причём если последние десятилетия Токио сталкивается с серьёзными экономическими проблемами, то Берлин пока ещё является самой успешной экономикой Европы (кроме России).

Вновь мы сталкиваемся с ситуацией (правда, искусственно созданной), когда мир оказывается экономически выгоднее войны. И немцы, и японцы понимают, что более-менее существенная война перекроет каналы их внешней торговли и обрушит их благополучие, поэтому всеми силами стараются избегать войны.

С Россией аналогичная ситуация. При Петре I страна захватила балтийские порты, открыв себе окно для европейской торговли без лишних посредников. Россия стала главным связующим звеном североевропейской и восточноазиатской торговли. Турция была конкурентом, и с ней велись войны, пока Россия не утвердилась прочно на Чёрном море (получила южные порты) и не обеспечила благоприятный для своей южной торговли режим проливов. При Александре I Россия завершила присоединение восточных территорий, вплоть до Тихого океана, сомкнула границы с Китаем (после этого они менялись только дипломатическими методами). Состоявшееся при нём же присоединение Финляндии ещё как-то можно объяснить заботой о безопасности Санкт-Петербурга в условиях приближающегося конфликта с Наполеоном, а вот Польша, присоединённая по итогам Венского конгресса, в принципе не была нужна России. Это уже была инерция прежней политики. Впрочем, от этой инерции быстро избавились. Последующие российские оборонительные победоносные войны в основном завершались миром, который менял в лучшую сторону условия российской торговли, а не присоединением ненужных территорий.

Утрата западных территорий в результате распада СССР ничего по большому счёту для России не изменила. Стратегическая глубина обороны в условиях, когда от Варшавы до Москвы можно доехать на танке за сутки, а ракеты из США летят 20–30 минут, не играет той же роли, что прежде. Часть портовых мощностей Россия сохранила как на Балтике, так и на Чёрном море плюс ввела новые. Поскольку же в распределении грузопотоков Москва играет главную роль, то конкуренцию быстро проиграли «независимые» балтийские и украинские порты, Россия же стала только богаче. Избавившись от необходимости «платить за лояльность» союзным республикам, Россия получила возможность вложить освободившиеся средства в развитие транспортной сети, в развитие Дальнего Востока и Крайнего Севера.

России ещё не менее чем на сто лет хватит сверхдоходов от вложений в свою территорию, в свой человеческий потенциал. Это не считая того, что Россия является величайшей транзитной державой. А транзит — это торговля. Торговля же не любит войны. Её пугает даже обычная напряжённость. Поэтому России война не нужна. Она ничего не выиграет от новых территориальных приобретений, только проиграет, ибо понадобится переключить средства на их обустройство.

Более того, даже обычная операция по умиротворению какой-нибудь Украины (по грузинскому образцу 2008 года, то есть без захвата территории и без обязательств, которые могли бы возникнуть, поменяй Москва власть в Тбилиси на пророссийскую) может принести серьёзные издержки, так как США не скрывают намерений использовать подобный кризис для разрыва российско-европейских политических и экономических контактов, ограничив возможности российской торговли и российского транзита.

Заметим, даже разовую непродолжительную акцию по умиротворению наглого агрессора, несколько лет устраивающего провокации на российской границе, необходимо тщательно готовить не только и не столько в военном, сколько в дипломатическом плане, чтобы не понести от неё издержки, значительно превышающие полученную пользу. Что уж говорить о полноценной войне хотя бы регионального масштаба?

Так что и нашим пророссийским «друзьям», и нашим русофобским врагам, ждущим, когда же Россия наконец нападёт и кого-нибудь присоединит, придётся либо долго ждать (рискуя не дождаться), либо учинить что-нибудь такое, чтобы Россия не смогла в очередной раз не дойти «до Парижа» или «до Берлина». России невыгодно воевать экономически, и народ российский, возможно, не отдавая себе в этом отчёта, интуитивно чувствует эту невыгодность. Поэтому никакие крики о «предательстве русских» на Кремль не действуют. Там знают, что, если русские просят принять их в состав России вместе с территориями, граждан России ещё можно убедить в полезности объединения (если не сразу, то со временем). Но если территории надо завоёвывать, чтобы сделать приятно ничтожному проценту русских, в довесок к которым пойдёт полное лукошко русофобов, то «нам ваша Ульянка и даром не нать, и с деньгами не нать». Ронять уровень жизни десятков миллионов, чтобы удовлетворить амбиции десятков тысяч, — преступление.

Нынешняя Россия не СССР и тем более не Украина. Она руководствуется при формировании политики не возвышенными, но нежизнеспособными идеями, а требованиями экономики и желаниями своих граждан, которые неразрывно связаны с этими самыми требованиями экономики. Прочность и стабильность российской власти связана с тем, что она скрупулёзно учитывает и реализует волю народа (не отдельных городских сумасшедших из социальных сетей, а большинства народа). Основанное же на потребностях экономики требование народа — мир и ничего, кроме мира, если на нас (включая Донбасс) не нападут.

А вот экономики наших англосаксонских «друзей и партнёров», а также ориентирующейся на них части ЕС до сих пор построены по принципу захвата. В своё время испанские галеоны везли золото и серебро из рудников Нового Света, а британские и французские купцы, доставляли туда чёрных рабов, а оттуда ― хлопок, пушнину, лес, пряности, сахар. Пираты всех этих морских наций с удовольствием грабили друг друга, предварительно получив на это «богоугодное дело» государственное каперское свидетельство. Уже к концу XVII века без постоянной накачки дешёвым сырьём и драгоценными металлами из колоний европейская экономика не могла функционировать.

Современные конкистадоры и пираты не плавают на парусниках. Они сидят в банковских офисах и делают деньги из денег. Но чтобы их деньги чего-то стоили, на них надо иметь возможность что-то купить. Причём чем больше денег необходимо производить из воздуха для поддержания западной экономики, тем больше дёшево или бесплатно полученных товаров надо выбрасывать на рынки западных стран, то есть тем более тотальным должно быть ограбление остального мира. Кого-то можно ограбить, обманув, кого-то можно запугать, но остальные понимают, что если всё равно идти под нож, то лучше попытаться оказать хоть какое-то сопротивление: а вдруг удастся отбиться.

Поэтому западным экономикам постоянно нужна война, обеспечивающая благополучие западного общества, а наказание строптивых становится всё более публичным и жестоким (Милошевич, Хуссейн, Каддафи, едва удравший от смерти Янукович).

Для того чтобы защитить свою мирную жизнь, России нужна сильная армия. Не для войны, а для мира. России нужна армия, которую будет хорошо видно из-за спин дипломатов и которая будет постоянно заставлять «друзей и партнёров» задумываться о том, насколько неприятным (а заодно и каким коротким) может стать их будущее в случае ошибочной попытки заставить Россию воевать.

Критики российской политики любят вспоминать слова Путина: «Если драка неизбежна, бей первым», — но они забывают, что большей части драк можно избежать, если не торопиться бить.

Ростислав Ищенко,
специально для alternatio.org