Альтернатива

КРЕПОСТЬ. Жизнь и смерть

КРЕПОСТЬ. Надежда и ярость

3. Дух и Сталь

В русский язык понятие «герой» пришло из древнегреческого. В мифологии греков герои были продуктом эротического влечения богов к смертным женщинам. Обладая человеческой и божественной природой, герои совершали сверхчеловеческие поступки – подвиги. Тем самым они доказывали олимпийским богам своё божественное происхождение, а значит право на бессмертие и Олимп.

Древнегреческий культ героев позволял человеку претендовать на место среди богов, превращая все сверхчеловеческие качества в наивысшую ценность, в объект поклонения. Это поднимало человека над животным, стимулировало его к физическому, интеллектуальному и духовному развитию. Культ героев формировал великих греческих воителей, правителей и философов. Он чётко отделял высокое от низкого, примитивное от сложного, устанавливая вектор социального и индивидуального развития.

Эпоха Христианства внесла свою лепту в значение таких понятий как «герой» и «подвиг». Возможно, это прозвучит неожиданно, но Благая Весть об Иисусе Христе была, прежде всего, Вестью о новом Герое и о его не только физическом, но и духовном Подвиге. Иисус – Сын Божий, зачатый Богом и рождённый обычной женщиной, явился в мир как Герой, как Защитник и Спаситель, как духовный Воитель, совершающий сверхчеловеческое. Благая Весть говорила о том, что крестный путь Иисуса – Великий Подвиг самопожертвования во имя спасения всего человечества. Таким образом, масштаб его Деяния и главная Цель затмили всех языческих героев с их подвигами.

Страдая физически и душевно, принимая эти муки как необходимое во имя Великой Цели, Он сознательно шёл к своей гибели. Это была его Миссия, Долг, Подвиг. Это было логическое завершение его земного существования. Рождённый любовью Бога к людям, во имя этой любви Иисус совершает невозможное – спасает человечество ценой собственных мук и гибели.

Я не зря позволил себе этот небольшой культурологический экскурс в историю. Дело в том, что понять феномен Брестской крепости невозможно без понимания духовно-психологической основы русского человека, без понимания того, что было для него во все века подвигом и героизмом.

Теперь, произнося слово «герой», мы не всегда понимаем, что имеем ввиду героизм христианского образца, подвиг самопожертвования Спасителя, запечатлённый в нашей коллективной ментальной матрице. Даже сейчас, когда не только церковь, но и сама православная вера находится в глубоком кризисе, даже сейчас, когда сознание русского человека, в большинстве своём, лишено христианского воспитания и знания христианской веры, его душа всё так же продолжает неосознанно жить в рамках христианских духовно-психологических алгоритмов. Все мы – плод долгих духовных усилий, наложенных на нашу изначальную природу. Это то невидимое для обыденного взора наследие, та формировавшаяся в течение веков духовная матрица, которую невозможно преодолеть даже обезвериванием и обезбоживанием нескольких поколений. Это очень странно, но, тем не менее, даже сейчас русский человек, забывший о Боге и Вере, всё ещё остаётся христианином даже ни разу не побывав в церкви и не взяв в руки Библию. Даже во грехе он думает и поступает как христианин. Несмотря на разрушение моральных устоев современного общества и нравственную деградацию современного человека, все наши представления о добре и зле, о правде и лжи, о чести и бесчестии, о правильном и не правильном остаются сугубо христианскими, впитанными нашей душой из повседневных человеческих отношений и русской культуры.

Не случайно Фёдор Михайлович Достоевский говорил о том, что русский человек не может не быть христианином, что «русская душа – христианка». Да, сейчас, в силу своих личных предпочтений, каждый из нас может считать себя кем угодно. Но даже в своём отрицании веры и религиозности, русский всё равно будет оставаться православным христианином, сам того не понимая. Под налётом интеллектуальных увлечений и идеологических предпочтений русский человек остаётся очередным духовным звеном в длинной цепи поколений его предков.

Я не зря затронул тему русского христианства. Дело в том, что без христианской сущности русской души, как величины постоянной и определяющей самое Важное для нас, объяснить феномен Брестской крепости, феномен русского народного героизма, феномен жизни и смерти за Идею невозможно. Подвиги русских коммунистов и комсомольцев фактически ничем не отличаются от героизма русских солдат и офицеров, отдававших свою жизнь за Россию до революции и после крушения СССР. Везде, и во все времена действовал и действует один и тот же духовно-психологический механизм. Русский герой, всегда был героем во Христе, даже тогда, когда русский был богоборцем или атеистом.

Уберите идею христианского самопожертвования, устраните из русской души образ Христа, жертвующего собой ради других, и Брестская крепость станет невозможной, потому что перестанет работать в русской душе её сверхчеловеческое начало.

И в этом Русь отличается не только от «язычников», но и от христианского Запада, в коллективной душе которого принятое когда-то христианство не смогло преодолеть ментальное наследие языческой античности. Герои Запада это, по сути, наследники Ахилла и Геракла – индивидуалисты-одиночки, поднявшиеся над толпой во имя личной славы, бессмертия и покорения Олимпа. Они способны поражать и восхищать своим личным совершенством и силой, но они лишены всечеловеческого, надприродного Христова величия, Его духовной, надматериальной мощи, они всего лишь демиурги материального мира. Именно поэтому во время войны появление Брестской крепости в Европе было невозможным. К примеру, те же поляки смогли защищать брестскую твердыню всего лишь в течение нескольких дней. Ровно столько, сколько в их сердцах жила надежда и ярость. А потом крепость капитулировала.

Только на надежде и ярости выстоять не могла и русская Брестская крепость. Ярость защитников прошла в первые дни, уступив место восприятию смерти как чего-то обыденного и даже неизбежного. А надежда умерла в течение нескольких недель, когда каждому стало очевидно, что помощи ждать неоткуда, что если Красная Армия и вернётся, то к тому времени из них уже никого не будет в живых.

Прошла ярость. Не стало надежды. А Крепость внезапно превратилась в ад, наполнившись человеческими муками до самых глубоких подвалов и казематов. Но, несмотря на это она продолжала сражаться.

Чаще всего человеческая душа может выдерживать великие испытания, если имеет убежище в материальном мире. Чаще всего она прячется в нём и от тягот жизни, и от неизбежности смерти. Если душа не имеет убежища в материальном мире, если она не привязана к чему-то предметному, она гибнет… Гибнет, если не находит убежища в духовном, если её сверхчеловеческая основа не привязывается к надприродному, к метафизическому.

Уже в первые дни войны сознание защитников Брестской крепости было полностью лишено всякого убежища в материальном мире. На нескольких квадратных километрах русской твердыни в течение месяца практически всё материальное превратилось в нечто, непрерывно отрицающее жизнь. На поверхности, всё пространство Крепости непрерывно пронизывал стальной и огненный смерч. А в казематах, стекающие туда плотным саваном дым, гарь и вонь, разрывали легкие людей изнутри. Человеку там невозможно было находиться точно так же, как и на поверхности. В те страшные дни всё материальное в Крепости стало смертью.

В таких условиях человек либо гибнет, либо сдаётся на милость врагу. Когда материальный мир превращается в единое пространство смерти, продолжение борьбы возможно лишь в том случае, если у человеческой души есть духовное убежище, от мук и ужаса собственной гибели.

Если бы у защитников Крепости не было такого духовного убежища, русская твердыня капитулировала бы в первый день войны. Не была бы русская душа православной, не было бы и Крепости, а возможно сейчас не было бы и Руси…

Фактически с началом войны время для защитников Крепости остановилось. Все дни её обороны стали непрерывно повторяющимися точными копиями 22 июня. Ураганный обстрел и атаки немецкой пехоты не прекращались ни днём, ни ночью: враг старался не давать осаждённым передышки, надеясь, что измотанный в этих непрерывных боях гарнизон вскоре капитулирует. Единственное чем отличались от первого дня войны последующие, это тем, что во время короткой тишины между боями, защитники Крепости уже не слышали артиллерийской канонады. Теперь в моменты ночного затишья вокруг Крепости стояла тишина глубокого тыла, нарушаемая лишь гудением бомбардировщиков дальнего действия, проплывающих высоко в небе. И с каждым днём в этой не менее страшной для защитников русской твердыни тишине растворялась как эхо их надежда на помощь.

Впрочем, несмотря на то, что надежда практически умерла, превратившись лишь в ноющее в глубине души ожидание чуда, любые попытки высказать сомнение в слух прерывались самими защитниками Крепости, в душах которых рождался героический пессимизм – удивительная способность человека черпать силы из безысходности.

«Будем драться до конца, каков бы ни был этот конец!» Это решение, нигде не записанное, никем не произнесённое вслух, безмолвно пульсировало в сердце каждого из защитников крепости. Маленький гарнизон, отрезанный от своих войск, не получавший никаких приказов от высшего командования, знал и понимал свою боевую задачу без всяких приказов, его коллективное сознание с первого дня обороны жило идеей самопожертвования.

Необходимость продолжения борьбы без всякой надежды на победу и даже спасение, перед лицом неминуемой гибели невозможно было обосновать с рациональной точки зрения. Сражающаяся Крепость находилась за рамками рационального. И единственно возможная рациональная мысль относительно того, что сопротивление гарнизона будет удерживать под стенами Крепости немецкие дивизии, больше напоминала самообман, чем действительно рациональную причину продолжения борьбы.

Поразительно то, что чем меньше рациональных причин обороны Крепости оставалось у осаждённых, чем сильнее обстоятельства принуждали их к капитуляции, тем с большим, необычайным ожесточением, с невиданным упорством, они дрались, проявляя удивительное презрение к смерти.

Раненные по нескольку раз, они не выпускали из рук оружия и продолжали воевать. Истекающие кровью бойцы, обвязанные окровавленными бинтами и тряпками, собирая последние силы, шли в штыковые атаки. Даже тяжелораненые старались не оставить своего места в рядах обороняющихся.

Если же рана была такой серьёзной, что уже не оставалось сил для борьбы, русские солдаты и офицеры, как правило, кончали жизнь самоубийством. Каждый из них пытался сделать всё от него зависящее, чтобы усилить эффективность обороны. У того, кто уже не мог драться, оставалась единственная возможность помочь своим товарищам – убить самого себя. Это избавляло воюющих от забот о раненом и давало ему полную гарантию того, что он не попадёт живым в руки врага. По свидетельствам выживших защитников Крепости, не раз в те страшные дни они слышали от своих беспомощных боевых побратимов с трудом вырывающиеся из их уст слова: «Прощайте, товарищи! Отомстите за меня!» После чего тотчас же следовал одиночный выстрел.

Гарнизон Крепости каким-то удивительным образом привык жить и сражаться в аду постоянного артиллерийского обстрела и бомбардировок. На подступах к укреплениям практически непрерывно работали штурмовые орудия и миномёты. Периодически Крепость накрывали мощные бомбовые удары. А чтобы существование защитников превратить в одно сплошное мучение, вместе с бомбами самолёты сбрасывали на Крепость бочки с долго горевшей зажигательной смесью.

Несколько долгих недель русская твердыня, объятая всёпожирающим морем огня, сотрясаемая непрерывными мощными ударами артиллерии и авиации, стала для укрывшихся за её толстыми стенами людей, внезапно возникшим в реальности из древних фантазий о конце света, апокалипсисом. Это был ужас. Это была безысходность. Это была смерть. Это были мучения, превосходящие все мыслимые пределы психологической и физической стойкости человека.

Периодически немцам казалось, что в этой бушующей огненной воронке не осталось ничего живого. Тогда туда устремлялись штурмовые отряды. Но проходило немного времени, и из дымящихся руин снова раздавались пулемётные очереди, трещали винтовочные выстрелы — уцелевшие бойцы, раненные, опалённые огнём, оглушённые взрывами, продолжали борьбу.

По ночам немецкое командование посылало к казармам группы диверсантов. Их задачей был подрыв сооружений, в которых засели советские солдаты. Германские сапёры пробирались на позиции осаждённых по крышам и чердакам, спуская пачки тола через дымоходы прямо на головы осаждённых. Во тьме чердаков и на крышах периодически вспыхивали рукопашные и гранатные бои, здесь и там раздавались неожиданные взрывы, обрушивались потолки и стены, засыпая наших бойцов. Но и оглушённые, израненные, полузадавленные этими обвалами люди не выпускали из рук оружия.

Вот как описана в немецком донесении одна из таких операций немецких сапёров: «Чтобы уничтожить фланкирование из дома комсостава на Центральном острове, туда был послан 81-й сапёрный батальон с поручением подрывной партии очистить этот дом. С крыши дома взрывчатые вещества были опущены к окнам, а фитили зажжены; при взрыве были слышны крики и стоны раненных русских, но они продолжали стрелять».

Враг уже не гнушался никакими самыми подлыми средствами, чтобы сломить волю к сопротивлению осаждённых. Во время одной из атак немецкие автоматчики погнали перед собой толпу медицинских сестёр, взятых в плен в госпитале, а когда пулемётчики огнём с верхнего этажа казарм отсекли женщин от наступающей пехоты, немцы сами расстреляли советских медсестёр, за спинами которых им не удалось укрыться. Во время штурма Восточного форта немцы выставили впереди своих атакующих цепей шеренгу пленных советских бойцов, и защитники форта слышали, как эти пленные кричали им: «Стреляйте, товарищи! Стреляйте, не жалейте нас!»

Каждый день над крепостью на смену бомбардировщикам появлялись маленькие самолёты, разбрасывавшие листовки. В этих листовках говорилось о том, что германские войска заняли Москву, что Красная Армия капитулировала и что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Потом стали сбрасывать листовки с обращениями непосредственно к гарнизону Крепости, где немецкое командование, отмечая мужество и стойкость осаждённых, пыталось доказать бесполезность борьбы и предлагало защитникам крепости «почётную капитуляцию». Но на все эти призывы Крепость отвечала лишь огнём.

Когда наступали минуты затишья, в разных местах Крепости начинали работать немецкие громкоговорящие установки. Они также передавали обращения к гарнизону, призывая осаждённых сложить оружие и обещая всем сдавшимся «хорошее обращение, питание и уход за ранеными». Впрочем, день ото дня тон этих обращений становился все более угрожающим, и вкрадчивые уговоры сменялись ультиматумами, когда гарнизону давалось на размышление полчаса или час, после чего противник грозил «стереть крепость с лица земли и смешать с землёй её гарнизон». Но и на эти угрозы бойцы отвечали выстрелами, а однажды в ответ на такую аудиопередачу над северными воротами крепости появилось полотнище, на котором было написано: «Все умрём, но крепости не сдадим!»

С каждым новым днём обороны, немцы применяли всё более тяжёлые фугасные бомбы, взрывов которых не выдерживали самые мощные крепостные строения, а в глубоких подвалах, где укрывались красноармейцы и командиры, трескались бетонные полы, и у людей от резких перепадов давления из носа и ушей шла кровь.

Особенно сильную бомбардировку Крепости немцы предприняли 29 июня. На этот раз на цитадель было решено обрушить самые тяжёлые бомбы.

С утра жители Бреста обратили внимание на то, что на крышах высоких зданий города сидят с биноклями германские офицеры. Немецкая власть заранее объявила горожанам, что в этот день Брестская крепость капитулирует. В ясном летнем небе над Крепостью появились десятки бомбардировщиков, и тотчас же раздались мощные, оглушительные взрывы, от которых сотрясался весь город до самых дальних окраин. Крепость окутало дымом и пылью, и издали было видно, как там, в страшных вихрях взрывов, взлетают высоко вверх вырванные с корнем вековые деревья. Казалось, что и в самом деле после такой бомбёжки в Крепости не останется ничего живого.

Но, когда бомбардировка закончилась, а дым и пыль рассеялись, немецкие офицеры на крышах напрасно смотрели в бинокли: над развалинами и остатками зданий Крепости белых флагов не было. Можно было подумать, что там не осталось живой души. Однако прошло несколько минут, и снова послышались пулемётные очереди и винтовочные выстрелы. Крепость продолжала драться.

Тяжелейшие бомбёжки, непрерывный артиллерийский и миномётный обстрелы, нарастающие атаки пехоты, огромное численное и техническое превосходство врага — все это делало невероятно трудной борьбу героического гарнизона Брестской крепости. Но не только сама борьба, но и вся жизнь, весь быт осаждённого гарнизона с самого начала обороны были отмечены сверхчеловеческим напряжением как физических, так и моральных сил людей. Эти особые условия и придают защите Брестской крепости тот исключительный героический и трагический характер, который делает её неповторимой в истории Великой Отечественной войны.

Даже бывалому фронтовику, прошедшему сквозь огонь самых жарких сражений, трудно себе представить ту невообразимо тяжёлую обстановку, в которой с начала и до конца пришлось бороться гарнизону Брестской крепости.

Здесь каждый метр земли был не один раз перепахан бомбами, снарядами и минами. Здесь воздух был пронизан свистом осколков и пуль, и грохот взрывов не затихал ни днём, ни ночью, а недолгая тишина, которая наступала после оглашения очередного вражеского ультиматума, казалась ещё более страшной и зловещей, чем ставший уже привычным обстрел.

Зажигательные бомбы, снаряды, огнемёты, разбрызгивавшие горючую жидкость, баки с бензином, которые сбрасывали с самолётов, делали своё дело. В крепости горело всё, что могло гореть. Эти пожары возникли на рассвете 22 июня и не прекращались ни на час в течение более чем месяца, то слегка затухая, то разгораясь в новых местах, и в безветренную погоду над крепостью всегда стояло, не рассеиваясь, густое облако дыма.

Несколько дней на плацу перед западным участком казарм, где дрались группы стрелков 44-го полка, горели машины стоявшего здесь автобатальона, и едкий запах палёной резины, стлавшийся вокруг, душил бойцов. В северозападной части кольцевого здания долго пылал большой склад с обмундированием, и там всё заволокло таким удушливым дымом, что бойцы 455-го полка, занимавшие поблизости отсеки казарм, вынуждены были надевать противогазы.

Огонь проникал даже в подвалы. Кое-где в этих подвалах от многодневных пожаров возникала такая высокая температура, что впоследствии на каменных сводах остались висеть большие застывшие капли расплавленного кирпича.

А как только начинался обстрел, с пеленой дыма смешивались облака сухой горячей пыли, поднятой взрывами и пропитанной едким запахом пороховой гари. Пыль и дым сушили горло и рот, проникали глубоко в лёгкие осаждённых, вызывая мучительный, судорожный кашель и нестерпимую жажду.

Тогда стоял сильный летний зной, и с каждым днём становился всё более нестерпимым запах разложения мёртвых тел. По ночам защитники Крепости выползали из укрытий, чтобы убрать трупы. Но убитых было столько, что их не успевали даже слегка присыпать землёй, а на следующий день солнце продолжало разлагать мёртвые тела, и лишь изредка, когда поднимался ветер, эта страшная атмосфера немного развеивалась, и люди с жадностью глотали струи свежего воздуха.

Но были и другие, ещё более тяжёлые лишения.

Не хватало пищи. Почти все продовольственные склады были разрушены или сгорели в первые часы войны. Но прошло некоторое время, прежде чем эта потеря дала о себе знать. Сначала, в предельно нервном напряжении боев, людям и не хотелось есть. Только на второй день начались поиски пищи. Кое-что удалось добыть из разрушенных складов, небольшой запас продуктов оказался в полковых столовых. Но всего этого было слишком мало, и с каждым днём голод становился мучительнее. В поисках хоть какой-то еды, осаждённые обыскивали убитых вражеских солдат. Всё найденное в их ранцах и карманах отдавали раненым, детям и женщинам, укрывавшимся в подвалах. В маленькой кладовой около кухни 44-го полка оказалась бочка сливочного масла, которого хватило на два дня. Бойцы 84-го полка на третий день нашли в развалинах столовой полмешка сырого гороха, и его по приказанию Фомина разделили на всех, бережно отсчитывая по горошине. Потом начали есть мясо убитых лошадей, но жара вскоре лишила защитников крепости и этой пищи. Люди превращались в ходячие скелеты, руки и ноги — в кости, обтянутые кожей, но, тем не менее, эти руки продолжали крепко сжимать оружие, и голод был не в силах задушить волю к борьбе.

Не было медикаментов, не было перевязочных средств. Уже в первый день было так много крови и ран, что весь наличный запас индивидуальных пакетов и бинтов израсходовали. Женщины разорвали на бинты своё бельё, то же самое сделали с оставшимися в казармах простынями и наволочками. Но и этого не хватало. Люди наспех перетягивали свои раны чем попало или вообще не перевязывали их и продолжали сражаться.

Менять повязки было нечем, и тяжелораненые умирали от заражения крови. Другие оставались в строю, несмотря на потерю крови и мучительную боль.

Но самой жестокой мукой для раненых и для здоровых бойцов была постоянная, сводящая с ума жажда. Как это ни странно, но в Крепости, стоящей на островах и окружённой рукавами рек и канавами, не было воды.

Водопровод был разрушен в первые же минуты немецкого обстрела. Колодцев внутри крепости не было, не оказалось и запасов воды. В первый день удавалось набирать воду из Буга и Мухавца, но, как только противник вышел к берегу, он установил в прибрежных кустах пулемёты, обстреливая все подступы к реке. С этого момента вылазки за водой большей частью кончались гибелью смельчаков, и жажда стала самой страшной и неразрешимой проблемой.

От своих агентов и от пленных противник знал об отсутствии воды в крепости, и его пулемётчики внимательно стерегли все подходы к рекам и обводным каналам. Здесь каждый метр земли находился под многослойным огнём, и десятки наших бойцов заплатили жизнью за попытку зачерпнуть хотя бы котелок воды. Даже ночью подползти к реке было очень опасно — по всей линии берега непрерывно взлетали немецкие осветительные ракеты, ярко озарявшие все вокруг, и пулемёты врага, как чуткие сторожевые псы, наперебой заливались трескучими злыми очередями, отзываясь на малейший шорох, на малейшее движение в прибрежных травах.

И всё же ночами бойцы порой доставали воду. Стиснув зубами металлическую дужку котелка, плотно прижимаясь к земле и поминутно замирая на месте при взлёте очередной ракеты, пластун осторожно подползал к реке. Оттолкнув в сторону трупы, плавающие у самого берега, он бесшумно зачерпывал котелком воду и так же медленно и бесшумно совершал свой обратный путь. И, когда он, бережно неся в обеих руках этот котелок, проходил по отсекам казарм, люди старались не смотреть на добытую им воду — они не претендовали ни на каплю. Они знали, что, прежде всего, воду надо залить в кожухи станковых пулемётов «максим», которые без охлаждения выходили из строя. Вся же остальная вода поступала в подвалы — для детей, раненых и женщин, и эту драгоценную влагу, мутную и розоватую от крови, с величайшей тщательностью делили между ними, отмеряя каждому один скупой глоток в крышечку от немецкой фляги.

Тем, кто оставался в строю, воды не полагалось, и лишь тогда, когда они кидались в контратаку, преодолевая вброд Мухавец под огнём немецких пулемётов, они успевал сделать один-два глотка. А в остальное время жажда терзала их, а жара, дым и пыль удесятеряли эти мучения. Спазмой стягивало пересохшее горло, рот казался сделанным из сухой пыльной кожи; распухал, становился нестерпимо шершавым и колючим язык, на котором не было ни капли слюны. Жаркий воздух словно огнём жёг лёгкие при каждом вдохе. И если обессиленный, изнурённый жаждой и бессонницей боец на несколько минут забывался в короткой дремоте, кошмары преследовали его — ему снилась вода: реки, озера, целые океаны свежей, прохладной, целительной воды, и люди, проснувшись от выстрелов или от толчка более бдительного соседа, готовы были взвыть от бешенства, поняв, что все виденное было только сном. И случалось, что человеческие силы не выдерживали этой муки и люди от жажды сходили с ума.

В подвалах штыками и ножами пытались рыть ямы. Земля осыпалась, ямки оказывались неглубокими, и воды в них почти не было. На участке 84-го полка в таком колодце за день собиралось меньше котелка воды, которой не хватало даже для тяжелораненых. Более глубокий колодец выкопали бойцы в районе Восточного форта, но оказалось, что в этом месте когда-то располагалась конюшня и проходил сток нечистот — вода в колодце была зловонной, и люди не могли её пить.

Чтобы облегчить мучения, бойцы брали в рот сырой песок, пили даже кровь из собственных ран, но все это, казалось, только обостряло страдания. Как о небывалом чуде они мечтали о дожде, но день за днём небо оставалось безоблачным и горячее летнее солнце по-прежнему беспощадно жгло землю. Неистовая, доводящая до помешательства жажда становилась всё более нестерпимой.

Но при всей непомерной тяжести этих лишений защитникам крепости было ещё тяжелее видеть страдания женщин и детей. Командиры, семьи которых находились здесь, в крепостных подвалах, в бессильном отчаянии наблюдали, как смерть от голода и жажды с каждым днём все ближе подкрадывается к их детям, жёнам и матерям. С нежностью и болью бойцы смотрели на обессиленных, исхудалых ребятишек, готовые пожертвовать всем, лишь бы хоть немного облегчить их участь. Воду, пищу, которую удавалось добыть, прежде всего несли детям, и даже тяжелораненые отказывались от своей скудной доли в пользу малышей.

Несколько раз женщинам предлагали взять детей и идти сдаваться в плен. Но они наотрез отказывались, пока ещё можно было хоть чем-нибудь поддерживать силы детей. Мысль о плене была им так же ненавистна, как и мужчинам.

Они перевязывали раны бойцам, взяли на себя заботу о тяжелораненых и ухаживали за ними так же нежно, как за своими детьми. Некоторые женщины и девушки-подростки бесстрашно шли под огонь, поднося обороняющимся боеприпасы. А были и такие, которые, взяв в руки оружие, становились в ряды защитников крепости, сражались плечом к плечу со своими мужьями, отцами и братьями.

Женщин с винтовками, с пистолетами, с гранатами в руках можно было встретить на разных участках обороны крепости. И хотя имена этих героинь остались по большей части неизвестными, по рассказам очевидцев, многие боевые подруги командиров дрались рядом с мужьями, и становится понятным, почему немцы, штурмовавшие цитадель, распространяли слухи о том, что в обороне участвует якобы советский «женский батальон». В те страшные дни осаждённые превратились в единый сражающийся организм, живущий в общем духовном ритме.

В Крепости кроме еды, воды, медикаментов не было и необходимого для обороны количества боеприпасов. То, что вначале было найдено в уцелевших или полуразрушенных складах, скоро израсходовали, отражая непрерывные атаки врага. Бойцы ухитрялись пополнять запасы даже из тех складов, которые горели и где поминутно в огне рвались с громким треском запакованные патроны. Люди бесстрашно бросались в огонь и, ежесекундно рискуя жизнью, выхватывали ящики из горящих штабелей. Но и этого не могло хватить надолго.

День за днём недостаток боеприпасов давал себя чувствовать всё сильнее. Каждая граната, каждый патрон были на счёту. Если боец падал убитым, не израсходовав своего боекомплекта, его патроны и гранаты тотчас же брал другой. С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых немцев.

Постепенно становились ненужными и бесполезными пулемёты и автоматы советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ — патронов к ним не было. Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием — немецкими автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А позже пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом, который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную войну.

Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь, делая вид, что сопротивление их сломлено, и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.

Непрерывно обстреливая окна, осторожно немецкие солдаты приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гремели гулкие взрывы, но даже получившие ранение ничем не выдавали своего присутствия, и тогда немецкие солдаты врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались красноармейцы, врукопашную уничтожая врагов и захватывая их оружие и боеприпасы.

Так происходило много раз. Но всё равно боеприпасов было слишком мало — враг наседал всё сильнее, и, зная, какой ценой достаются патроны, бойцы расходовали их скупо и расчётливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в цель. И когда однажды кто-то из солдат в присутствии Фомина сказал, что он последний патрон оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему, обращаясь ко всем.

— Нет, — сказал он, — и последний патрон надо тоже посылать во врага. Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для фашистов.

Очевидно, стойкость гарнизона Крепости и собственное бессилие доводило немцев до бешенства, которое принимало крайние формы нечеловеческой жестокости. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошёл в казарменный отсек, над дверью которого было вывешено большое, заметное издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу лежали тяжелораненые. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в воротах танка, а боевая машина, на мгновение остановившись, с рёвом ринулась внутрь — прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу, безжалостно давя беззащитных людей…

В последние дни координированной обороны Крепости, в надежде на милосердие врага, под белыми флагами из крепости вышла колонна измождённых женщин и детей. Пожалуй, это был один из самых трагических моментов обороны. Мужья и отцы навсегда прощались со своими жёнами и детьми. Для всех уже было очевидно, что каждый оставшийся в Крепости, сознательно выбрал смерть. Женщины брели со слезами на глазах, прижимая к себе детей, стараясь навсегда запомнить уставшие, осунувшиеся лица своих мужчин. Они уходили в неизвестность готовые на смерть и муку, понимая, что уже никогда не увидят своих мужей. Мужчинам же было проще умирать в одиночку, умирать с надежной, что в живых останутся их жёны и дети. Никакой другой надежды у них уже не было.

Цитадель пала 29 июня, после того, как немецкие сапёры подорвали часть одной из казарм Центрального острова, в которой засели остатки отряда Фомина. Бойцы и командиры, находившиеся здесь, в большинстве своем были уничтожены этим взрывом, засыпаны и задавлены обломками стен, а тех, кто ещё остался жив, немцы вытащили полуживыми из-под развалин и взяли в плен. Среди них были комиссар Фомин, которого немцы расстреляли возле Холмских ворот.

Кроме Цитадели, последним крупным очагом сопротивления были Кобринские укрепления. Около 400 человек под командованием майора Петра Михайловича Гаврилова вели там круговую оборону в Восточном форте.

Вот что писали немецкие штабисты о боях за этот форт.

«26 июня. Гнездом сопротивления остался Восточный форт. Сюда нельзя было подступиться со средствами пехоты, так как превосходный ружейный и пулеметный огонь из глубоких окопов и из подковообразного двора скашивал каждого приближающегося.

27 июня. От одного пленного узнали, что в Восточном форту обороняется около 20 командиров и 370 бойцов с достаточным количеством боеприпасов и продовольствия. Воды недостаточно, но её достают из вырытых ям. В форту находятся также женщины и дети. Душою сопротивления являются будто бы один майор и один комиссар.

28 июня. Продолжался обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, но успеха не было видно. Обстрел из 88-миллиметрового зенитного орудия также остался без результата. Поэтому командир дивизии дал распоряжение об установлении связи с летчиками, чтобы выяснить возможность бомбежки.

29 июня. С 8.00 авиация сбрасывала много 500-килограммовых бомб. Результатов нельзя было видеть. Такое же малоуспешное действие имел новый оживленный обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, несмотря на то, что были заметны в некоторых местах разрушения стен.

30 июня. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром. Всё это скатывали в бочках и бутылках в фортовые окопы, и там это нужно было поджигать ручными гранатами и зажигательными пулями».

Штурмовые отряды немецкой пехоты ворвались в форт лишь после того, как на это укрепление была сброшена 1800 килограммовая супербомба. Сила её взрыва была столь мощной, что даже в Бресте потрескались стены домов.

Утром 30 июня штаб 45-й дивизии доложил о полном взятии Брестской крепости. Однако это было не совсем так. Борьба в Крепости продолжалась, несмотря на то, что главные группы защитников центральной цитадели перестали существовать как организованное целое. Только теперь характер этой борьбы изменился. Уже не было единой обороны, не было постоянного взаимодействия и связи между отдельными группами обороняющихся. Оборона как бы распалась на множество мелких очагов сопротивления, но само сопротивление стало еще упорнее и ожесточеннее.

День за днем, методично и последовательно немецкая артиллерия и отряды автоматчиков гасили последние очаги обороны. Но происходило нечто непонятное: эти очаги оживали вновь и вновь. Из подвалов казарм и домов, из глубоких тёмных казематов в толще земляных валов то здесь, то там вновь раздавались пулеметные очереди, винтовочные выстрелы, и кладбище 45-й гитлеровской дивизии в Бресте продолжало расти и шириться. Казематы и подвалы тщательно обыскивали, в домах, где оборонялись советские бойцы, помещения взрывали одно за другим, но спустя некоторое время стрельба возобновлялась из развалин. Отдельные группы бойцов пробирались на участки, где немцы давно считали себя хозяевами, и пули настигали солдат вермахта в самых неожиданных местах. Защитники крепости спускались в глубокие подземелья и по неизвестным немцам подземным ходам покидали занятые врагом участки Крепости, продолжая борьбу уже на другом участке.

В очередной раз, 8 июля командование 45-й дивизии послало вышестоящему штабу донесение о взятии Крепости, считая, что оставшиеся очаги сопротивления будут подавлены в ближайшие часы. Но уже на следующий день число этих очагов увеличилось и стало ясно, что борьба затянется. Продолжали драться группы бойцов в западном секторе казарм и в подвалах 333-го полка, и вся эта часть Центрального острова оставалась недосягаемой для врага. На Западном острове еще раздавались пулеметные очереди и выстрелы пограничников. В северной части Крепости продолжал стрелять дот у Западного форта, и отчаянно дрались у восточных ворот последние оставшиеся в живых артиллеристы во главе с Нестерчуком и Акимочкиным. В одном из казематов внутри северного вала засело несколько стрелков, которыми командовал политрук Венедиктов. Немцы забрасывали этот каземат гранатами, но бойцы хватали на лету немецкие гранаты и кидали их во врагов.

По свидетельству очевидцев, сопротивление в Крепости продолжалось до конца июля. Во всяком случае, в последние дни июля (не то 30-го, не то 31-го числа) в 307-й концентрационный лагерь для советских военнопленных, находившийся в 30-50 километрах от Бреста, привезли четырех раненых красноармейцев из Брестской крепости. Ещё 26-27 июля их отряд последний раз попытался вырваться с боем из Крепости, а потом двое суток вёл бой, пока не закончились патроны.

После этого, остатки отряда ушли в казематы.

Немцы через каждые два часа предлагали им сдаваться, но на это они отвечали пением «Интернационала». Так продолжалось больше суток.

А потом, чтобы не рисковать, немцы пустили в подземелья Брестской крепости боевые газы. И тогда эти раненные, измождённые люди решили принять смерть от пуль, в последний раз увидев солнце. С пением «Интернационала» они вышли из каземата. Вцепившись друг в друга, щурясь на ослепительное солнце, они медленно брели прямо на станковые пулемёты. На ногах их держала лишь сила воли. Несломленный Дух вёл неизвестных русских воинов к их последней достойной Цели на поле боя – смерти. Но немцы не стреляли. Пораженные мужеством израненных, истощённых и еле державшихся на ногах людей, солдаты вермахта молча смотрели на умирающих, но не сломленных людей – живое свидетельство мощи Русского Духа.

И тогда один из германских офицеров, видимо – командир, в знак своего уважения к последним защитникам Крепости, молча снял каску, обнажив голову. Это был импульсивный порыв его солдатской души. И все немецкие бойцы, как по команде, последовали его примеру – сняли каски перед невиданной ими ранее сверхчеловеческой духовной силой. Так завершилась одна из величайших трагедий человеческой истории, в которой Дух оказались сильнее Огня и Стали.

Андрей Ваджра,

специально для alternatio.org