Альтернатива

На небосклоне идеологической вселенной пламенных украинизаторов Юго-Востока Украины давно и ярко сияет звезда «неустрашимого борца за независимость, величайшего украинского поэта, диссидента, интеллектуала и мученика» Василя Стуса. Личность эта чрезвычайно полезна вдохновителям украинской экспансии на восток тем, что становление её связано с Донецком – оплотом олигархов и москалей, подмоскальников, подкацапников, украинофобов, 5-й колонны, хохлов-перевёртышей и прочих малороссов, не дающих цвести и пахнуть нэзалэжной украйиньской дэржави. И тут Стус. Националист до мозга костей, ходивший и в жару и в холод в вышиванке и бивший морды всем, кто неуважительно отзывался об украиньской мове, и, что самое главное, закончивший свои дни в ГУЛАГе. Линия фронта в данном случае пролегла, как и следовало ожидать, в плоскости присвоения имени выдатного украйинця различным культурным объектам Донецка. Сначала это имя хотели прибить золотыми буквами на входе в городской университет, а теперь – на входе в центральную городскую библиотеку, носящей покамест имя Н.К.Крупской. Причём основной вопрос, над которым бьются грудью в груди стусоманы и стусофобы, заключается не в ценности стихов поэта, что казалось бы логичным в любом нормальном государстве, а в том, любил ли Стус «шахтёрский край», или не любил. Признаться, я, хотя и могу считаться отчасти земляком поэта, поскольку родился и всю жизнь прожил в Донецке, до определённого времени, как и подавляющая часть населения Земли ничего не знал о Стусе кроме наличия неблагозвучной фамилии, которую из чисто эстетических соображений не хотелось бы видеть в названии Университета. Нужно ли говорить, что и с творчеством его я не был знаком, хотя люблю поэзию и много лет ею интересуюсь. Но после всех страстей с переименованиями решил восполнить этот досадный пробел. Не претендуя, конечно, на звание серьёзного стусоведа, кое-какие выводы о личности и творчестве, не побоюсь этого слова, незаурядного человека, сделал и могу ими поделиться.

Художественная ценность творчества Стуса-поэта, я бы сказал, довольно средняя. Это, конечно, не Шевченко, он не так однобок и примитивен, как вислоусый Кобзарь, всё-таки Стусу удалось получить приличное образование, и в его стихах ощущается влияние поэтических тенденций Серебряного века и советских поэтов-шестидесятников. Развиться до чего-то большего Стус не мог по одной простой причине – творчество для таких людей не является самоцелью, как для поэтов действительно великих, оно служит им, скорее, средством выражения захватившей их идеи, Стус из тех, кто, как говорится, «к штыку приравняли перо». Кроме того, украинская литература вообще довольно слаба потому, что весь её массив – от Котляревского до Андруховыча это сплошной литературный эксперимент. Украинская литература пишется не для читателей, а для писателей и литературоведов – шоб було. По большому счёту, не существует полноценная языковая среда, в которой живёт и развивается тот язык, на котором пишут украинские писатели и поэты. Невозможно написать что-либо действительно великое на языке, на котором ты не думаешь. Высокая литература рождается в городе, а в городе никогда не было среды, в которой обращался бы бытовой вариант литературного украинского языка. Стус мог надеть на себя хоть десять вышиванок и говорить нарочито по-украински даже с мухами, но он никуда не смог бы деться от звукового фона, звучавшего вокруг него 24 часа в сутки. Творчество Стуса-поэта, как справедливо замечают многие критики, является лишь необходимым условием восприятия Стуса-борца.

Вот на этой, основной ипостаси донецкого диссидента необходимо остановиться подробно. Не будем оригинальны – во многом судьбу человека определяет детство, и в данном случае, как мне кажется, это более чем так. Было бы странно, если бы поэт действительно родился в Донецке (в смысле, в Сталино). Конечно, нет. Как и большинство украинских «гениев пера», Василий Стус родился в селе. В данном случае село было на Виннитчине. Родители его в том же, 1938 году приехали на Донбасс, как и множество других переселенцев в промышленно развитый регион – за длинным рублём и хорошим снабжением. Но столь прозаическая причина, разумеется, не может удовлетворить современных украинских «иконописцев», поскольку у таких людей, как родители Стуса, ясное дело, ничего не может быть «как у людей». Иначе как объяснить необходимость жить вдали от родных хвыль, хмар, жныв и прочего колорита, вдали от непрерывно звучащей соловьиной мовы, столь востребованной ими и ненаглядным чадом. Родился невнятный миф о каких-то репрессиях, преследованиях. Что, зачем, за что – непонятно. За украинский язык в винницком селе? За любовь к Шевченко, памятники которому большевики сами ставили на каждом углу? Говорят о том, что родители Васыля испугались предстоящего «розкуркуливания». Воспримем с улыбкой эту версию. В 1938 давно уже отшумели все волны раскулачивания, колхозный строй утвердился по всей стране целиком и полностью. Но даже если предположить, что Стус-старший, будучи, кстати, уже колхозником, сумел каким-то фантастическим способом остаться кулаком, то спасти его семью от неприятностей мог переезд в ЛЮБОЙ город, коих великое множество между незабвенной Рахновкой Гайсинского района и Мордором-Донецком. Далее, как водится, идут сладкие для чувствительной украинской души рассказы о маме, которая спивала маленьком Василю украинские песни, прививая ему любовь к ридной мове, и параллельно – к поэзии. Поскольку о папе при этом не говорится ничего, то можно предположить, что несостоявшийся винницкий куркуль и новоявленный донецкий пролетарий Семён Стус вопросами культурной идентификации особо не заморачивался, и жил как придётся.

Раннее детство поэта, пришедшееся на суровые военные и послевоенные годы, мало чем отличалось от детства миллионов его советских сверстников, хотя украинские биографы пишут об этом в особо мрачных тонах, представляя необходимость маленькому Василю трудиться как нечто уникальное. Скорее всего, поэтому, а не из-за бессознательной тяги к наукам, босоногий Василь, без ведома родителей, начал ходить в школу, не достигнув даже шестилетнего возраста. Учился умный и способный мальчик, как и следовало бы предполагать, очень хорошо, регулярно получая в награду похвальные листы с портретами Ленина и Сталина в овалах. В те годы, я думаю, будущая совесть украинского народа ни о каком таком диссидентстве не помышляла, тратя лишние силы на обычное ребячество. Он окончил школу в 16 лет с серебряной медалью, и, сделав неудачную попытку поступить в Киевский университет, вернулся в Донецк и поступил в Педагогический институт – тот самый, который позже станет Донецким государственным университетом, в тяжёлой борьбе отстоявшим право не называться его именем.

Видимо, именно в этот период – старших классах школы и учёбы в пединституте начинает формироваться его свидомое мировоззрение. По большому счёту, крупный промышленный центр с его дымами, фабричными стенами, грубыми чумазыми шахтёрами, своеобразной атмосферой и культурой, скоплениями людей, никогда не смог стать своим для Стусов-старших, и они, битые жизнью селяне, тоже оставались до самой смерти чужеродным элементом для него. Эта непохожесть, нездешность не могла не передаваться ребёнку, как и дискомфорт от жизни в чужом городе. Чужеродность эта и была взята молодым Стусом на вооружение в качестве инструмента для огранки собственной индивидуальности. Я более склонен согласиться с партией стусофобов – не любил поэт наш город, что лишний раз подтверждает его последующее стремление при любой возможности куда-нибудь слинять.

Кто из нас в юности не хотел быть непохожим на других, кто не протестовал против окружающей действительности? Окажись Стус в Москве или Ленинграде, а не в Донецке, его «украинскость» была бы лишена малейшего смысла. Вместо очередного великого украинца мы могли бы иметь хорошего русского поэта-шестидесятника, хипаря, или стилягу, и все проблемы, которые он получил бы за свой бунт индивидуальности – 15 суток за длинный хайр и серьгу в ухе.

Та непохожесть, которую начал культивировать в себе Стус, у незаурядной личности обязательно должна была идти рука об руку с чувством собственного превосходства – истинного, или мнимого. Стус старается доказать окружающим, а прежде всего – самому себе, что он не только «не такой», но и лучше других. Он, как и в школе, прилежно учится, самостоятельно осваивает латынь, и на высоком уровне – немецкий. Пишет стихи. Это, конечно, не бог весть какая штука – кто в студенчестве не пишет стихи? Но Стус пишет на мове – а это совсем другое дело. Этот опыт отрыва от коллектива, прихваченный намертво к украинской тематике определил всю его дальнейшую судьбу окончательно и бесповоротно.

После окончания института и службы в армии, во время которой были впервые опубликованы его стихи, я хочу отметить один период его жизни – около года он работал учителем украинского языка в горловской школе №23.

Если Донецк это Мордор, то прокопченная, насквозь фабрично-шахтёрская Горловка должна была показаться Стусу уже полным Казат-Думом. Оттуда он уехал быстро, как смог, устроившись литературным редактором газеты «Социалистический Донбасс». В Горловке же, по рассказам людей, его знавших, Василий Семенович запомнился тем, что всегда ходил в вышиванке и разговаривал принципиально только украинской мовой. Застынем на минутку над этой картиной. Автору данного эссе и самому не чужд подобный лингво-текстильный способ выражения собственной позиции. Бывая во Львове, я принципиально говорю только по-русски и разгуливаю по городу то в футболке с изображением Сталина, то в спортивном костюме цветов российской олимпийской сборной. Но это, так сказать, рейд по тылам, десант на вражескую территорию. А против чего был направлен инородный аристократизм Стуса в городе, в котором он добровольно жил и работал? Это бунт против системы, против КГБ, КПСС и тп? Отнюдь, это непримиримое отрицание объективной реальности. В регионе, где книжные магазины и библиотеки завалены литературой на украинском языке, люди на 100% русскоязычны? Значит, объективную реальность нужно менять, пусть она подстраивается под ту концепцию, которую я нарисовал в своём воображении и считаю истиной. Абсурдность подобного отношения к миру, к собственным соседям – простым трудягам, очевидна только со стороны. Вероятно, мятежные порывы Стуса, проросшие в его душе в период гормонального расцвета, к этому времени превратились в самоцель, развившись до размеров сверхценной идеи. Постепенно борьба становится единственным смыслом его существования. Говорят, что Стус боролся против системы. Это так, но боролся он не потому, что система была объективно плоха, а потому что личности, подобной Стусу, обязательно нужен был объект отрицания. Родись он на пару поколений раньше, скорее всего, стал бы таким же непримиримым марксистом, анархистом и бомбистом.

Вся его дальнейшая биография – свидетельство того, что сверхценную идею накормить невозможно – ей всё время требуется всё больший и больший градус протеста. Начавшись с чисто культурологических предпочтений, протестный свидомизм Стуса неизбежно трансформировался в потребность, скажем так, участвовать во всём, что входило в конфликт с системой и отдавало «украинским духом» - резкие национал-патриотические стихи, критика советской власти во всех её проявлениях, дружба с Черноволом, Дзюбой и другими украинскими и российскими диссидентами, выражение симпатий к националистам Западной Украины, которым тогда ещё не додумались платить пособия за сотрудничество с Гитлером, и т.д и т.п – короче, всё, что может взбрести в голову свидомому фанатику, поверившего в оккупацию ридной Украины коммуняками и москалями. Это не осознанная работа мысли Сахарова, не расчётливо-корыстное диссидентство Солженицына. Бунт Стуса – это бунт ради бунта.

Отрицание действительности в рамках сверхценной идеи неизбежно приводит к отрицанию самого себя и собственной жизни. Ценность жизни становится ничтожной в сравнении с ценностью идеи, более того, физическая гибель становится желанной, поскольку демонстрирует самому носителю и окружающим, насколько эта идея для него важна. Стус целенаправленно, с фанатичной иррациональностью шахида нарывается на неприятности – в политической деятельности, в творчестве, а потом и в лагерях. Там, где Солженицын усердно стучал на сокамерников, стремясь выжить любой ценой, Стус умудрялся находить проблемы на пустом месте, обзывая направо и налево лагерное начальство «фашистами» и прочими нехорошими словами по любому поводу, регулярно попадая в карцер и объявляя голодовки.

Стус погиб, потому что он должен был погибнуть. Это была его судьба, его миссия. Без  мученической смерти его жизнь была бы лишена смысла. Представить такого человека, как Стус на месте Арсения Яценюка, или придворной любительницы вареников Марии Матиос невозможно – его факел должен был сгореть быстро. Произошло это в достаточно интересном для страны 1985 году. Он не оставил после себя какую-то внятную политическую концепцию, стихи его, как бы их не возносили на пьедестал украинофилы – очень на любителя. Главное достижение его жизни – смерть во имя «украинской идеи», случившаяся во времена, когда, чтобы погибнуть «за политику», надо было очень сильно постараться.

Как человек, как независимая личность Василий Стус не может не вызывать определённой симпатии, трагичность его судьбы, что бы ни было её истинной причиной, не может не вызывать сочувствия. Жаль только, что его имя стало очередной разменной монетой в тошнотворно-карикатурной политической возне, наподобие той, что сейчас ведётся вокруг ни в чём неповинной библиотеки.

Сергей Ленский,

специально для alternatio.org